Бумбараш. Аркадий Гайдар.
Он наклонил голову, поднес ладонь к глазам, как будто бы протирал веки, и, вдруг выпрямившись, ударил красноармейца ногой в живот.
Научили Бумбараша австрийские пули и прыгать зайцем, и падать камнем, и катиться под гору колобком, и, втискивая голову меж кочек, ползти ящерицей.
И оказался он под стеклом командирского бинокля уже возле самой опушки. Видно было, как он остановился, поправил сумку и, пошатываясь, ушел в лес.
x x x
Опасаясь погони, он не пошел по Россошанской дороге и долго плутал по лесу, пока не вышел на ту, что вела в Семикрутово.
Уже совсем стемнело. Через дыры его лохмотьев проникал сырой ветер. На траву пала роса. Нужно было думать о ночлеге, о костре, а тут еще, как нарочно, оказалось, что оставил он не только шинель, но и в кармане ее - спички.
Он шел, зорко оглядываясь по сторонам - не попадется ли хотя бы стожок сена, и вот заметил далеко, в стороне от дороги, мигающий огонек костра.
"Раз костер - значит, и люди", - раздумывал Бумбараш.
Однако, вспомнив, что за все последнее время, начиная от лесной сторожки, каждая встреча приносила не одну, так другую беду, он решил подобраться незаметно, чтобы узнать сначала, что там у костра за люди и чего от них можно ожидать плохого.
Добравшись до мелкой дубовой поросли, он опустился на четвереньки и вскоре подполз вплотную к костру, возле которого - как он разглядел теперь - сидели два монаха.
"Семикрутовские! - решил Бумбараш. - От Долгунца бегают".
И он затих, прислушиваясь к их неторопливому разговору.
- Ты еще этого не помнишь, - говорил черный монах рыжему. - Был у нас некогда пекарь - брат Симон. Человек, надо сказать, характера тихого, к работе исправный, но пил.
- Помню я, - отозвался рыжебородый. - Он из просфорной два куля муки стянул да осколок медного колокола цыганам продал.
- Эх, куда хватил! То был Симон-послушник, вор, бродяга! Его после, говорят, в казанской тюрьме за разбой повесили... А этот Симон был уже в летах, характера тихого, но, говорю, пил. Бывало, игумен, тогда еще отец Макарий, ему скажет: "Симон, Симон! Почто пьешь? Терплю, терплю, а выгоню".
А брат Симон кроткий был. Как сейчас вот помню: стоит он пьяненький, руки на животе вот так сложит, а в глазах мерцание... этакое сияние. "Прости, говорит, отец игумен, к подвигу готовлюсь". А отец Макарий характера был крутого. "Если, говорит, сукин сын, все у меня к подвигу через пьянство будут готовиться, а не через пост и молитву, то мне возле трапезной кабак открывать придется".
Рыжебородый монах ухмыльнулся, подвинул свои короткие ноги в лаптях к огню и покачал плешивой, круглой, как тыква, головой.
- А ты не осуждай! - строго оборвал его рассказчик. - Ты раньше послушай, что дальше было. Вот стоим мы единожды у малой вечерни с каноном. Служба уже за середку перевалила: уже из часослова "Буди, господи, милость твоя, яко же на тя уповаем" проскочили. Вдруг заходит брат Симон, видать - выпивши, и становится тихо у правого крылоса.
Подписаться на RSS